Тургенев и «Процесс 32-х» Вернуться

 

«Господин И. Тургенев имеет честь довести до сведения Имперского Посольства о получении официального уведомления Министра иностранных дел. Он не замедлит исполнить [всё] в соответствии.

 

Баде, Шиллерштрассе 274.

 

Сего 4 ноября 1863»


Огарев и Герцен

Власть никогда не любила ни когда её открыто критикуют, ни, тем более, когда открыто призывают к её насильственному свержению.

Между тем, в конце 50-х годов XIX века обосновавшиеся в Лондоне политические эмигранты-диссиденты Александр Иванович Герцен и Николай Платонович Огарёв открыли «Вольную русскую типографию», предназначенную для печатания запрещённых цензурой произведений, и начали издавать еженедельник «Колокол» – проводник революционных идей. Причём, «революционных» не в смысле новаторских (основатели газеты считали, что либерально-демократические реформы Россию не спасут), а именно призывающих к революции.

Тургенев столь радикальных взглядов никогда не разделял (и, к слову, именно его умеренно-либеральная гражданская позиция стала причиной как ухода писателя из «Современника», так и некоторого расстройства отношений с дружественным некогда Герценом), но знакомства есть знакомства. С Добролюбовым, Чернышевским, Герценом и Огарёвым Тургенева по-прежнему объединяло понятие «круг общения».

Еженедельник "Колокол"

 лондонскими смутьянами российская власть ничего поделать не могла – в Британии не принято было депортировать на родину граждан, обвинённых по политическим статьям. (Всё, чего в итоге удалось добиться по дипломатическим каналам – «высылка» редакции «Колокола» из Великобритании в Швейцарию.) Таким образом, к Герцену и Огарёву царю приходилось относиться как к злу необоримому.

Но оружием Александра Ивановича, Николая Платоновича и иных авторов, чьи пламенные труды публиковала Вольная русская типография, было слово. Слово это приобретало некую убойную силу, лишь будучи распространённым в России. Следовательно, российским властям оставалось бороться с «распространителями» – единомышленниками лондонских «пропагандистов», осуществлявших связь между производителями вредоносной информации и интеллектуальным российским рынком её потребления.

С 1826 года высшим органом политической полиции, осуществлявшим надзор за идеологически неблагонадёжными лицами, являлось Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. По инициативе именно этой конторы в 1862 году было заведено Дело  «О лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами». Главным его фигурантом стал некто Николай Александрович Серно-Соловьевич (1834-1866).

В поле зрения Третьего отделения этот человек попал в 1858 году, когда, пребывая в должности делопроизводителя главного комитета по крестьянским делам министерства внутренних дел, он отправился в Царское село, чтобы вручить царю записку против крепостников.

В 1860 году в Лондоне Серно-Соловьевич подружился с Герценом и Огарёвым; познакомился с Джузеппе Мадзини и Пьером Прудоном, начал сотрудничать в изданиях Вольной русской типографии. После возвращения из Лондона в Санкт-Петербург открыл книжную лавку и читальню. Продажа книг стала прикрытием для распространения революционных материалов.

Причастность этого человека к появлению в России «Колокола» и иной запрещённой литературы у Особой следственной комиссии сомнения не вызывала. Предстояло выявить активных соратников и сподвижников.

Впоследствии Дело «О лицах, обвиняемых в сношении с лондонскими пропагандистами» получило «конандойловское» название «Процесс тридцати двух». В осуществляемом Сенатом судебном процессе по этому делу (он начался 7 июля 1862 года и завершился 27 апреля 1865 года) «проходило» свыше 70 человек, но основных фигурантов было именно тридцать два.

В этот список попал и Иван Сергеевич Тургенев.

 


Заседание Сената

В каком именно качестве попал – подозреваемого или свидетеля – сказать трудно. С одной стороны, видимо, всё-таки подозреваемого, поскольку в итоге процесса Сенат вынес Тургеневу вердикт «оправдан». (Сенат в то время являлся высшим государственным органом исполнительной и судебной власти Российской империи, аналог современного Верховного суда РФ)

С другой строны, участие Ивана Сергеевича в работе Особой следственной комиссии свелось именно к даче свидетельских показаний и уточнению собственной позиции по «политическому вопросу».

Так или иначе, громкий политический процесс обернулся для писателя личными переживаниями и серьёзно повлиял на его отношения со многими знакомыми.

Нельзя сказать, что принудительное вовлечение в эту историю всецело поглотило Тургенева. Он продолжал творить, публиковаться, мотался по Европе с семейством Виардо, пытался обустроить судьбу дочери, общался с друзьями, вёл обширнейшую переписку, но эта размеренная обыденность в течение всего 1863 года периодически нарушалась вторжениями российской Фемиды.

Хроника событий такова.

Н.А. Серно-Соловьевич

7 (19) декабря 1862 года председатель Особой следственной комиссии по делу «О лицах, обвиняемых в сношении с лондонскими пропагандистами» А.Ф. Голицын докладывает императору Александру II о необходимости вызвать из-за границы Н.А. Серно-Соловьевича, Кельсиева, Тургенева, Косаткина и Черкасова. Тургенев в это время находится в Париже, там же он встречает новый, 1863 год.

7 (19) января 1863 года в письме к Анненкову Иван Сергеевич заявляет, что слух о вызове в Сенат считает нелепостью. «Вызвать меня теперь, после «Отцов и детей», после бранчивых статей молодого поколения, именно теперь, когда я окончательно — чуть не публично — разошелся с лондонскими изгнанниками, то есть с их образом мыслей — это совершенно непонятный Факт». Информацией о возможном вызове не располагает никто, «начиная с нашего теперешнего посланника, Будберга <…> кончая прежним посланником, Киселевым, у которого я обедал на днях».

Вскоре выясняется, что слухи на пустом месте не рождаются. Уже 25 января (6 февраля) Тургенев сообщает Анненкову о полученном вызове в Сенат и написанном по совету Будберга письме к Александру II.

Вот что Иван Сергеевич написал тогда императору:

«22 января (3 февраля) 1863. Париж

Ваше императорское величество!

Всемилостивейший государь!

Уже два раза имел я счастье обращаться письменно к Вашему величеству (речь идёт о письмах в связи с делом Огрызко и в связи с собственным «гоголевским» делом. Прим. автора) – и оба раза мои просьбы были приняты благосклонно; удостойте меня, государь, и на этот раз – своего высокого внимания.

Сегодня я получил через здешнее посольство предписание немедленно вернуться в Россию. Сознаюсь с полной откровенностью, что не могу объяснить себе, чем я заслужил подобный знак недоверия. Образа мыслей своих я никогда не скрывал, деятельность моя известна всем, предосудительного поступка я за собой не знаю. Я писатель, Ваше величество – и больше ничего: вся моя жизнь выразилась в моих произведениях – меня по ним судить должно. Смею думать, что всякий, кто только захочет обратить на них внимание, отдаст справедливость умеренности моих убеждений, вполне независимых, но добросовестных. Трудно понять, что в то самое время, когда Вы, государь, обессмертили свое имя свершением великого дела правосудия и человеколюбия, трудно понять, говорю я, как может быть подозреваем писатель, который в своей скромной сфере старался, по мере сил, способствовать тем высоким предначертаниям. Состояние моего здоровья и дела́, не терпящие отлагательства, не позволяют мне вернуться теперь в Россию; а потому соблаговолите, всемилостивейший государь, приказать выслать мне допросные пункты: обещаюсь честным словом отвечать на каждый из них немедленно и с полной откровенностью. Верьте искренности моих слов, государь: к верноподданническим чувствам, которые мой долг заставляет меня питать к особе Вашего величества, присоединяется личная благодарность».

 

Заметим: притом, что письмо полно оборотами, выражающими «верноподданнические чувства», в нём нет и тени покаяния – либералу Тургеневу попросту не в чем каяться, поскольку совесть его перед самодержавием действительно чиста.

О том, что Иван Сергеевич при этом чувствовал, можно судить по строкам из его письма Герцену (31 января (12 февраля)):

«Можешь ли ты себе представить: меня, меня, твоего антагониста, Третье отделение требует в Россию, с обычной угрозой конфискации и т.д. в случае неповиновения. Каково? <…> Я отвечал письмом государю, в котором прошу его велеть мне выслать допросные пункты; если они удовлетворятся моими ответами – тем лучше; – если нет – я не поеду – и пусть они страмятся и лишают меня чинов и т.д.»

12 (24) февраля русский посол Будберг уведомляет Тургенева об удовлетворении его ходатайства о высылке допросных пунктов в Париж, и уже 22 марта (3 апреля) Тургенев даёт письменные показания по процессу 32-х.

Обер-Прокуроры Правительствующего Сената

Это довольно обширный документ, нет смысла приводить его здесь полностью. Важны два обстоятельства. Во-первых, с «запиской» в Сенатскую следственную комиссию в то время не мог ознакомиться никто, кроме членов этой самой Сенатской следственной комиссии.

Во-вторых, Иван Сергеевич не излагает ни одного факта, который априори уже не был бы известен следствию, не отрицает знакомства с главными фигурантами Дела, словом, сохраняет лицо, не упуская, впрочем, случая подчеркнуть, что его политические взгляды кардинально отличаются от взглядов крамольных знакомцев. Апостол Пётр в сходной ситуации вёл себя куда менее достойно.

Тем не менее, и письмо царю, и письменные эти показания через некоторое время аукнутся писателю.

21 апреля (3 мая) Тургенев вместе с дочерью Полиной и её гувернанткой г-жей Иннис приезжает в Баден-Баден. Иван Сергеевич полагает, что отправленного в Сенатскую следственную комиссию ответа на «допросные пункты» вполне достаточно, чтобы с него были сняты все подозрения.

Лето действительно проходит спокойно, а осенью всё начинается сначала.

14 (26) сентября Тургенев извещает Будберга о получении вторичного вызова в Сенат по процессу 32-х и просит отсрочить явку до ноября.

А следующий по хронологии документ – как раз представленная выше «Записка в Имперское Посольство о получении Уведомления министра иностранных дел» от 4 ноября 1863 года. Ранее этот автограф был неизвестен, поэтому трудно в точности судить, о чём именно Министр иностранных дел уведомлял Ивана Сергеевича, и что именно писатель обязался «исполнить в соответствии».

Скорее всего, речь в «Уведомлении…» шла о том, что вот, мол, и наступил ноябрь, отсрочка до которого была предоставлена, посему милости просим в Сенат.

12 (24) ноября Иван Сергеевич выезжает из Бадена в Париж, затем 21 ноября (3 декабря) вновь отправляется в Баден, где полагает задержаться на два-три дня и отправиться дальше в Петербург.

Не сложилось!

23 ноября (5 декабря) Тургенев в письме из Баден-Бадена просит Анненкова выхлопотать ему очередную двухнедельную отсрочку явки в Сенат. Сенат отвечает в том духе, что явка обязательна «…если дела и состояние здоровья тому не препятствуют».

4 (16) декабря Тургенев пишет Анненкову: «Согласившись на такое условное приглашение, я становлюсь чуть не преступником, потому что попросил отсрочки на две недели. Угрожающий тон моих будущих судей мог бы заставить меня призадуматься, если б я действительно знал за собою хотя маленький грех».

Перепуганный писатель искренне намеревается выехать в Россию, но его приковывает к постели «…какая-то гадость на правой ноге» (из письма Анненкову 9 (21) декабря 1863 г.).

Новый, 1864 год – вначале по европейскому, затем и по российскому календарям – Иван Сергеевич встречает в Бадене.

А в январе наконец выезжает в Санкт-Петербург.

5 (17) января 1864 года Тургенев впервые встречается с Председателем сенатской комиссии. «…Полагаю, что всё это дело разрешится скоро и благополучно», – пишет он Полине Виардо в тот же день.

7 (19) января Иван Сергеевич вновь является в Сенат. И вновь спешит поделиться с Виардо подробностями:

«Меня ввели с некоторой торжественностью в большую комнату, где я увидел шестерых старцев в мундирах и с орденами. <…> Меня продержали стоя в течение часа. Мне прочитали ответы, посланные мною. Меня спросили, не имею ли я чего-либо прибавить – потом меня отпустили, предложив явиться в понедельник на очную ставку с другим господином. – Все были очень вежливы и очень молчаливы, что является отличным знаком, – и, судя по общему мнению, дело окончится ещё скорее, чем я надеялся».

13 (25) января Тургенев даёт дополнительные показания по процессу 32-х. И вновь отчитывается в письме Виардо:

«Очевидно, дело совсем пустяковое. Судьи меня даже не допрашивали. Они предпочли поболтать со мной о том, о сём, и всего-то в течение каких-нибудь двух минут. – Завтра опять пойду в Сенат – вероятно, в последний раз».

Первой о завершении своих судебных мытарств Иван Сергеевич ожидаемо извещает свою возлюбленную: «…мои посещения Сената кончились, и я волен уехать, когда мне вздумается» (из письма Полине Виардо от 16 (28) января 1864 г.).

Более Тургенева по этому Делу не беспокоили, хотя судебное расследование длилось ещё почти полтора года.

Возможностью «уехать, когда вздумается» писатель воспользовался в конце зимы 1864 – он отправился в Баден-Баден.

Но история на этом не закончилась.

За процессом внимательно следили как многочисленные «болельщики», так и основные его виновники – Герцен с Огарёвым. Тургенев из своих посещений Сената (равно как перед этим – из просьбы прислать в Париж Допросный лист) тайны не делал.

13 (25) января 1864 года, в тот самый день, когда все подозрения в отношении Ивана Сергеевича были признаны безосновательными, в Лондоне выходит № 177 «Колокола», в нём – проходная, в общем-то, заметка Герцена «Сплетни, копоть, нагар и пр.». Заметка эмоциональная и довольно ядовитая. И в ней – между делом! – такие строки:

«Впрочем, всякого рода раскаяния в моде – видно, подходят последние времена. Не только красные раскаиваются, но раскаиваются и синие, и пегие, и совсем бесцветные, раскаиваются во всем – в помыслах и сновидениях, в давнопрошедшем и еще не наставшем, во всех многоразличных грехах, даже в таких, которых за ними никогда не было или которые вовсе невозможны.

Корреспондент наш говорит об одной седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она прервала все связи с друзьями юности».

В этой «седовласой Магдалине» читатели без труда узнали Тургенева – из участников процесса государю никто более «покаянных» писем не писал. Узнал себя и Иван Сергеевич. Но мы не случайно полностью процитировали выше ТО письмо императору. Ни о каком покаянии в нём нет и речи. Напротив – Тургенев пишет, что каяться ему НЕ́ В ЧЕМ!

На непорядочность Герцена 21 марта (2 апреля) Тургенев ответил укоризненным письмом, к которому приложил копию своего послания царю – ведь лондонский «пропагандист» никак не мог быть знаком с его текстом на момент написания своего пасквиля. Почти двадцатилетние дружеские отношения, связывавшие Ивана Сергеевича и Александра Ивановича, были безнадёжно испорчены.

Следующее (во всяком случае, из дошедших до нас) письмо Тургенева Герцену датируется 17 мая 1867 года. Великодушный Иван Сергеевич, посылая бывшему товарищу экземпляр только что вышедшего романа «Дым», выражает готовность к примирению.

Герцен к этому времени – «сбитый лётчик». Он уже неинтересен не только российским властям, но и читателям. 1 июля 1867 года перебравшийся в Швейцарию «Колокол» умолкает навсегда – ввиду невостребованности.

Словом, для Тургенева возобновление отношений с бывшим другом опасности не представляло, а Герцен, судя по всему, и вовсе никакой вины по отношению к писателю за собой не видел. Предложение перемирия он воспринял как должное, переписка возобновилась и уже не прекращалась вплоть до смерти Александра Ивановича в январе 1870 года.

Содержание этих писем лишилось прежней жаркой полемики и более походило на депрессивно-ностальгические воспоминания бывших одноклассников. Вот довольно характерная цитата из письма Тургенева Герцену от 18 февраля (2 марта) 1869 года:

«Время летит быстро – и как оглянешся – сильно начинает нас пощёлкивать. Вон – Боткин лежит как пласт в параличе в Риме – Милютин доживает последние дни в Швейцарии – у меня уже было два припадка подагры (042)… Ты скажешь мне, что с этими людьми у тебя нет ничего общего <…> – но всё равно – это были товарищи – и как видишь, что начинает разлагаться современная ячейка, покорившая под иго своей отдельности разные газы, земли и соли – так и за свою ячейку начинаешь несколько беспокоиться. Перевалившись за 50 лет, человек живёт как в крепости, которую осаждает – и рано или поздно возьмёт смерть…»

Кстати, Герцен был одним из немногих респондентов Тургенева, к которому Иван Сергеевич в письмах обращался на «ты».